Диаспора - Страница 3

Вторая волна следовала наискось к первой, модулированная так, что вершины одинаковой высоты преобразовывались в ряд постепенно понижавшихся курганов. За ней третья. За той четвертая. Они обогащали первозданный мотив, усложняя и дробя его симметрию; определяли направления, выстраивали градиенты, настраивали масштабную иерархию.

Сороковая волна прокатывалась через абстрактную топографию, где и следа не осталось от кристаллоподобной регулярности зародышевого рисунка. Гребни и борозды ее были столь же замысловаты, как завитки отпечатка пальца. Не каждую точку, впрочем, стоило счесть уникальной - однако структурная сложность была вполне достаточна, чтобы лабиринт этот мог стать опорой и фреймворком для чего угодно. И тогда семя посылало инструкции сотням копий себя самого, раскиданным по свежека-либрованному окружению.

На второй итерации маткопамять загружала в себя все реплики семени - сперва инструкции, посылаемые ими, в точности совпадали с данными первого прогона. Затем одна из инструкций обращалась к точке, где каждое считанное семя вынуждено было

бы запустить ускоренную перемотку последовательности кодов вплоть до следующей мотивоячейки, сцепленной с фоновым узором данных. То была последовательность холмов и курганов совершенно определенной формы — узнаваемой, но не уникальной, - но каждое семя упало на свое место, каждая локальная версия ландшафта была размещена по-особому. Маткопамять приступала к считыванию инструкций из различных частей каждого семени. Все они, как и прежде, сохраняли идентичность, но теперь каждое было окружено индивидуальным набором формовочных последовательностей, из которых в будущем должны были возникнуть специализированные участки психобластулы — эмбрионального сознания.

Технология восходила к началу времен: недифференцированные стволовые клетки распускающегося цветка следовали само-загруженным мотивам, выраженным градиентами химического окружения, развиваясь в пестики или тычинки, лепестки или плодосоцветия; куколка насекомого, основываясь на градиенте белковой концентрации, «определяла», какие каскады генетических последовательностей запустить и что оформить из бесструктурной массы — брюшко, дыхательное горло или головку. Цифровая версия эмбриогенеза, разработанная конисианцами, использовала очищенную вытяжку процесса: начинала с четкой разметки инфопространства, затем позволяла локальным меткам выполнить самораспаковывающиеся из семени инструкции, активировала и отключала по мере надобности специализированные подпрограммы и подпрограммы подпрограмм, и так цикл повторялся на все более мелких масштабах, пока самоподобие не трансформировало первичный грубый набросок рождающейся структуры в работу филигранной точности.

К началу восьмой итерации маткопамять содержала сотню триллионов копий умосемени. Большего не требовалось. Большинство копий, как и прежде, занимались гравировкой и детализацией окрестного ландшафта, но некоторые оставляли эту работу, не обращая более внимания на команды Формовки, и принимались выполнять короткие петли инструкций, которыми по примитивным сетям, разросшимся между семенами, запускались потоки координирующих импульсов. Такие петли назывались глашатайками. Вехами на пути импульсов служили высочайшие выстроенные в ходе первичной Формовки гребни и холмы. Импульсы можно было уподобить наконечникам стрел, перелетавших через эти гребни всего лишь в паре кодошагов от верхушек. Хотя Формовка осуществлялась в четырех измерениях, сети сохраняли трехмерную структуру. Маткопамяти оставалось вдохнуть в них жизнь, выпустив синхронизационные импульсы по ребрам сетей, точно квадриллионы машин между триллионами развязок десятитысячеуровневого монорельса.

Некоторые глашатайки испускали псевдослучайные сигнальные последовательности, другие - битовые потоки, служившие аналогами тактовых генераторов. Импульсы сновали по лабиринтам целевой конструкции, огибая места, где все еще достраивались сами сети, где почти каждая ячейка была связана со всеми остальными, и еще не настало время решений, какую сеть расплести, а какую сохранить. Почуяв участившийся инфотраффик, пробуждались ото дремы новые формовочные коды, чтобы демонтировать избыточные связки и оставить лишь те, по которым одновременно прибывали импульсы в числе, превышавшем некоторое критическое. Из всех бесчисленных альтернатив таким образом выбирались пути, которые могли действовать синхронно. Сплетаемые сети не были лишены тупиков, но, стоило туда уткнуться заметному количеству импульсов, как формовочные коды замечали это и конструировали обходные маршруты. И пускай первые потоки данных были абсолютно бессмысленны, их

было вполне достаточно, чтобы пробудить к жизни мыслемеха-низмы нижнего уровня. Любого сигнала сейчас хватило бы.

Существовали полисы, где от процедуры зачатия новых граждан вообще отказались, предпочтя ей прямую сборку из общего набора подсистем. Конисианский метод, однако, выгодно отличался квазибиологической устойчивостью — новое существо при этом сплеталось, образно говоря, без единого шва. Системы росли вместе, взаимодействовали в процессе формовки, устраняли возможные недоделки и сглаживали острые углы. При таком подходе устранялась необходимость подключать внешний умо-строитель, который бы методом тонкой настройки окончательно совмещал готовые компоненты, чтобы они не конфликтовали между собой.

Среди этой органической пластичности инфраструктурных полей, подчиненной нуждам компромисса, нашлось и место для нескольких стандартизированных подсистем, общих для каждого жителя полиса. По двум из них поступали входящие данные — одна служила гештальту, другая отвечала за линейное мышление: то были две основных модальности конисианцев, далекие потомки зрения и слуха. К двухсотой итерации орфаногенезиса сами эти каналы были уже вполне сформированы, но внутренние структуры, куда им следовало отправлять потоки данных, — сети классификации и осмысления, — еще не успевали развиться и наладить должное взаимодействие.